Репортаж из «Ада». Испытано на себе: Виктор Балакин о пережитом опыте в больнице Семашко

Журналист Виктор Балакин продолжительное время провел в больнице им. Семашко и вел заметки о том, что происходило там с ним и окружающими в период пандемии. Те вещи, о которых пишет Балакин, он пережил сам и видел своими глазами. С разрешения автора мы публикуем его дневники.

Пролог

Сомнения долго мучили меня, прежде чем я приступил к данному материалу. Есть у журналистов золотое правило: не навреди. Если рассматривать данную проблему с этой точки зрения, то, узнав правду из первых уст о том, что творится в наших больницах, люди просто будут бояться обращаться к врачам. Негативная информация, которая нет-нет, да и выскакивает за стены наших наглухо закрытых больниц, и без того на многих наводит ужас.

С другой стороны – пресловутая профессиональная солидарность врачей, оставшихся без малейшего контроля со стороны общества, обрела какие-то извращенные формы. Такая «солидарность» становится опасной для жизни людей. А значит, общество должно об этом знать и уметь защищаться.

В круге первом: сатурация нормальная

Причина, по которой я не сразу согласился ложиться в больницу им. Семашко, была довольно веская. Известный орловский общественник и мой хороший друг Рафаил Исламгазин умирал в этой больнице, как говорят, у меня на телефоне. Поступил он в больницу накануне Дня Победы. Был бодр и весел и недоумевал, зачем его положили. Но с каждым днем его голос становился все слабее и тише. Через две недели, за день до смерти, на мой звонок он только и успел сказать: «Виктор, я не могу разговаривать. Я задыхаюсь!» На вопрос: «Почему тебя не подключают к аппарату ИВЛ?» – он успел ответить: «Мне дают кислород…» Дальше только тревожные гудки. Через день Рафаила Исламгазина не стало.

Как утверждала его внучка, за два часа до смерти он около 20 раз звонил из палаты на пост дежурной сестры, что и зафиксировал его мобильный телефон.  Видимо, звал на помощь.  Уже через несколько минут  после нашего последнего разговора на нескольких сайтах я выбросил сигнал SOS примерно следующего содержания: в больнице им. Семашко умирает прекрасный человек и общественник. По каким-то причинам его не подключают к аппарату ИВЛ. Что творится за закрытыми дверями этой больницы? – задал я тогда в интернет пространство вопрос.                                                                                       

Знал ли я, что ответить на этот вопрос мне придется собственным здоровьем.

…Примерно 24 июня, после работы в теплице, я почувствовал сильное недомогание, поднялась высокая температура, меня знобило...Я позвонил в Плещеевскую ЦРБ,  так как моя дача, где я находился около трех месяцев на самоизоляции, расположена в деревне Нижняя Лужна. Примерно через час прибыла бригада из ковид-центра. Взяли тест. От госпитализации я отказался: откуда у меня мог быть ковид? В этот же день меня посетил участковый врач. Диагноз: двусторонняя пневмония, COVID-19 под вопросом.  Участковый врач дал направление на рентген в больницу им. Боткина. Там тоже взяли тест. Попытка пройти рентген в больнице Боткина (о чем писал сайт) не увенчалась успехом. 

Участковый врач Плещеевской ЦРБ еще раз посетила меня и еще раз взяла тест на ковид. Через пару дней мне удалось пройти компьютерную томографию (ТК).  Диагноз подтвердился – пневмония средней тяжести. Радовало одно: три теста на COVID-19 (два из Плещеевской и один из Боткинской больниц) дали отрицательный результат. На следующий день в Плещеевской ЦРБ мне дали направление в больницу им. Семашко, куда я попал 29 июня, около 23 часов.

В приемном покое я подробно объяснил врачу, что у меня серьезное хроническое заболевание сердца. Я также подробно объяснил, что препараты, которые подбирались в течение нескольких месяцев моим лечащим кардиологом, нельзя прекращать пить до конца моих дней. И тут важна не только дозировка, но даже и фирма производитель. Например, препарат «Варфарин», который регулирует международный стандарт разжижения крови (МНО), – только синий. Любой заменитель требует длительного подбора дозировки.  Любое отклонение может повлечь серьезные последствия, вплоть до летального исхода.  Более того, я дал список своих лекарств, дозировку, показал сами препараты в упаковках.

Все это столь подробно я описываю неслучайно. В дальнейшем именно это поставит меня на грань жизни и смерти.

Примерно через полчаса я оказался в терапевтическом отделении в палате № 4.  В это отделение поступали не только с пневмонией, но и с подозрением на ковид. У кого он подтверждался, отправляли в пульмонологию. Лежали все в одних и тех же палатах: и «подозреваемые», и с пневмонией. Риск заразиться был велик. Но мне повезло: в палате два соседа - оба Сереги, оба с пневмонией, только один из Кром, другой из Верховья.

Мое лечение пошло сразу как-то не так. Через несколько минут молодой медбрат Андрей ставил мне внутривенную капельницу. Я находился в полузабытье. Через несколько минут мой сосед по палате начал звать медбрата. Когда тот вошел, сосед показал ему на меня и сказал: «Смотрите, у него рука распухла». На что Андрей (как оказалось, практикант) ответил: «С иглой у меня все в порядке. Это что-то у него с рукой неправильно…».

Препарат прокапал мимо вены. На этом лечение в этот день закончилось. Как выяснилось в дальнейшем, в этом отделении к новому пациенту на свежие вены обычно подсылали практикантов без присмотра более опытных коллег. Неоднократно были случаи, когда практикант за раз уродовал вены у больного сразу на обеих руках.

Утром 30 июня, примерно в 8 часов в палату вошел тот самый врач, который и принимал меня накануне. Поздоровавшись, он сказал: «Я ваш лечащий врач, кардиолог». Правда, имя и отчество свое не назвал. После чего он попросил у меня палец руки. Надев на него небольшой приборчик, который висел у него на шее, чем-то похожий на милицейский свисток советского времени, заключил: «Сатурация нормальная». Примерно так же были осмотрены и два моих соседа. На весь обход всей палаты ушло не более двух минут.

Что означало слово «сатурация», я не знал. Радовало одно: врач – кардиолог, которому я все подробно объяснил. После обхода, кажется, я задремал, когда услышал команду голосом, не терпящим возражения: «Так, все подняли ласты». От такой команды я не сразу понял, где я нахожусь. Открыв глаза, я увидел на пороге уборщицу со шваброй и ведром. Мои соседи по палате подняли свои тапочки и держали их в руках. «Ласты» я не поднял, за что поплатился: свои тапочки мне потом долго пришлось выковыривать из-под кровати. Примерно в 10 часов начали ставить капельницы. По неуверенным движениям молоденькой медсестры, я понял: очередная практикантка. И не ошибся. Звали ее Василина. Я предупредил ее: если не умеешь, то лучше позови опытную сестру. Взглянув на мою распухшую руку, она не решилась. После капельницы я впервые за несколько суток заснул ровным спокойным сном. Спал до обеда. В обед мне удалось даже пропихнуть несколько ложек еды. Смущало одно – количество таблеток. Утром – восемь с половиной, в обед – одна, вечером – пять с половиной. С учетом своих семи сердечных, в сумме получалось 22 таблетки в день. Спросить, что за таблетки, я не решился. Сыграла роль наша слепая и безграничная вера к врачам, да еще к кардиологу.

После двух дней интенсивных капельниц, я явно почувствовал себя лучше, и даже пытался утром сделать зарядку.  В сердцах поругивал себя за то, что долго не решался ложиться в больницу. Правда, сон у меня стал какой-то устрашающий. Если раньше я спал тревожно и урывками, то теперь будто бы проваливался в могилу. Спал днем и ночью. И, как утверждают соседи по палате, спал так тихо, что им казалось, что я не подаю признаков жизни. Это их пугало, и они подходили ко мне, чтобы убедиться, жив я или нет.

На третий день, утром, только силой воли я заставил себя встать и произвести необходимый утренний туалет. Казалось, что силы полностью покинули меня. К тому же я почувствовал, что стал замерзать. Особенно ноги. Я позвонил жене и попросил ее принести свитер и теплые самосвязанные шерстяные носки, которые носят только зимой. Она недоумевала – зачем, и попыталась узнать, что со мной. Но я и сам не понимал.

В тридцатиградусную жару за окном я лежал под двумя шерстяными одеялами в свитере и теплых носках.

Обход проходил в том же режиме: палец, «свисток», сатурация нормальная. На пятый день утром я уже не мог встать. Мне было трудно даже разговаривать. Наступила полная апатия ко всему: к еде, к окружающим, к жизни. На целые сутки я «проваливался в могилу» и спал мертвым сном, отказываясь даже от пищи и утреннего туалета. Так прошло еще три дня. Жена била тревогу, звонила врачам, ей отвечали, что лечение идет планово. Она звонила мне и требовала, чтобы я спросил, что за таблетки мне дают?  Как бывший медработник, даже по голосу она понимала, что все не так, как её убеждали врачи. 4 июля в субботу я обратил внимание на то, что после капельницы и внутривенных уколов кровь из вены долго не могла остановиться. Подобных симптомов у моих соседей по палате не наблюдалось, хотя диагноз был у всех один -  пневмония, и капали нам практически одни и те же антибиотики. В этот момент я вспомнил сценарий смерти своего друга Рафаила Исламгазина…

В круге втором: кровь людская, как водица

6 июня в понедельник обход начался, как всегда. Но после слов врача:  сатурация нормальная, я спросил его имя и отчество. Он представился:  Олег Валерьевич. Я попросил его назвать мне те препараты, которые я получал в таблетках. Он ответил в духе - это же ваши препараты от сердца, согласно вашего списка, только таких, как ваши, у нас нет, мы даем вам аналоги, плюс мочегонные.

Получается, я неделю пил двойные дозы того, что можно пить только в сотых миллиграммов. На эмоции и гнев у меня не было сил. Я просто напомнил ему день моего поступления в больницу и наш конкретный разговор по сердечным препаратам. В этот момент я впервые увидел на его самоуверенном и важном лице страх и растерянность.

Стараясь хоть как-то ободрить начинающего кардиолога, я предложил ему действовать без паники. Прежде всего, нужно было взять кровь на анализ МНО (международный стандарт разжижённости крови). Кровь взяли. Итог был убийственный: норма МНО была превышена почти в три раза. Проще говоря, кровь превратилась в красную водичку. В любой момент могло начаться внутреннее кровотечение. После такого исход, чаще всего, траурный. Теперь я понимал, откуда у меня была слабость, озноб и страшный могильный сон. Врач категорически запретил мне пить вообще все сердечные препараты.  Вписывались ли данные распоряжения в мою историю болезни, неизвестно. Показать мне её категорически отказали.  Жена по телефону меня убеждала, что бросать резко пить эти препараты нельзя. Да это я знал и сам от своего лечащего кардиолога в поликлинике им. Боткина, где состоял на учете. Однако ослушаться распоряжения лечащего врача я не мог.

Но, как говорят в таких случаях, беда одна не ходит. Не объяснив причин, нам почему-то перестали давать препараты, которые поддерживают микрофлору желудка. При интенсивном употреблении антибиотиков, которые нам вливали, у меня и Сереги из Кром разразилась страшнейшая диарея. Любая пища мгновенно вылетала в унитаз. Как оказалось, тоже происходит и с некоторыми другими больными из других палат, так как попасть в туалет с одним унитазом было проблематично. Иногда приходилось занимать даже женский. Есть я уже просто боялся.  К тому же мне продолжали давать мочегонные препараты. Я подошел к дежурной сестре и попросил исключить их из моего «рациона питания», так как ничего другого я уже есть не мог. Однако она ответила, что сделать это может только лечащий врач. Но была суббота, и врача не было. Сам определить среди груды таблеток именно мочегонные я не мог. Стремительное обезвоживание организма вновь отняло у меня остаток сил и уложило в постель. Мочегонные наш лечащий врач отменил в воскресение, видимо,  был дежурным. На вопрос: «Почему перестали давать препараты поддерживающие микрофлору?», спокойно ответил: «У нас их нет».  Тут у меня сдали нервы, и я резко спросил: «Почему не сказали! Я бы купил сам…».

Еще по теме: Залогин попросил не демонизировать больницу Семашко

Он назвал два вида необходимых препаратов. Через час они были уже у меня. На мой вопрос: «Какой пить?» - ответил – «Пей оба три раза в день». Так закончился второй круг ада. Однако уже на второй день мое тело покрылось сыпью. Она зудела и не давала покоя ни днем, ни ночью. При осмотре врач определил: какой-то из двух препаратов, купленных мной, вызывает аллергию. На вопрос: «И что делать?» - предложил применить метод «тыка»: исключи из употребления один, если сыпь не пройдет, значит, этот препарат надо прекратить употреблять. Уникальное решение, если не учесть, что я чесался, как шелудивый поросенок и день, и ночь. Так или иначе, нужный препарат нам удалось вычислить только через три дня. Но остановить диарею сразу не удалось. В этот же день я напомнил лечащему врачу, что пора брать кровь на МНО, чтобы избежать появление тромбов, так как я не употреблял «Варфарин» уже несколько дней. Кровь впервые после перерыва взяли в этот же день. Получив страшное обезвоживание, воскресенье я пролежал весь день, но силы не хотели ко мне возвращаться, так как желудок все еще не хотел воспринимать пищу.

Серегу из Кром направили впервые за две недели на рентген. В отличие от нас с Серегой из Верховья, у него стойко держалась температура 37.5, которая росла ближе к вечеру. И сбить ее антибиотиками не удавалось. Как показал рентген, у Кромского Сереги не пневмония (воспаление легких), от чего его пичкали антибиотиками две недели, а плеврит. Лечение поменяли. Так прошла вторая неделя моего пребывания в больнице им. Семашко.

Продолжение следует...

Виктор Балакин