«Звонил друзьям, просил помочь жене меня похоронить»: продолжение репортажа Виктора Балакина из больницы Семашко

Журналист Виктор Балакин продолжительное время провел в больнице им. Семашко и вел заметки о том, что происходило там с ним и окружающими в период пандемии. Те вещи, о которых пишет Балакин, он пережил сам и видел своими глазами. С разрешения автора ранее мы опубликовали первые две части его дневников, сегодня вниманию читателей представлена третья часть.

В круге третьем: «Солидарность» или круговая порука?

Этот «круг» оказался насыщенный событиями до предела. Утро понедельника 13 июля началось с того, что у меня взяли кровь на анализ МНО.  Результат предыдущего, как сказала мне дежурная сестра, 1,8. Это несколько ниже нормы, и я выпил препарат, согласно отработанной за два года схеме. День лежал не вставая. В 17 часов мне нужно было идти на КТ (компьютерная томография легких). Пройти надо было какие-то сто метров до нового корпуса. Но уже через 30 – 40 метров я почувствовал, что силы покидают меня. Шел мелкий моросящий дождь. Но мне хотелось упасть на этот мокрый асфальт и не вставать. И только слезы жены, которая подъехала,  заставляли  меня двигаться. На КТ меня обрадовали: из 25% пораженных легких, оставалось только десять, к тому же из легких ушла вода.  До палаты я едва добрел минут за 20.

14 июля кровь у меня почему-то не взяли. Вечером я попросил дежурную сестру, чтобы она завтра утром не забыла взять кровь, как сегодня. Через несколько минут сестра вошла в палату и, по простоте своей душевной, заявила: «Больной Балакин, почему вы соврали? У вас сегодня брали кровь...». Я был удивлен, как и мои соседи по палате. Но сестра предъявила талончик, якобы из лаборатории, где четко была прописана моя фамилия. Результат МНО - 1.85.

Этого быть не могло не только потому, что никто кровь у меня не брал, но и потому, что накануне я выпил свой препарат. Следовательно, МНО должен было быть в любом случае выше. Я понял, что кто-то играет в смертельные игры с моим МНО.

Утром 15 июля кровь на анализ у меня взяли, но, как выяснилось позже, он по каким-то причинам не получился.  При обходе, после слов: сатурация нормальная, я попросил лечащего врача пригласить ко мне завотделением. В это утро мне сменили лекарство в капельнице. Но уже через несколько минут после начала введения препарата я почувствовал, как сердце стало сдавливать, а дыхание существенно затруднилось. Кое-как дотерпев, я направился в туалет, так как диарея все еще давала о себе знать. Выйдя из туалета, я почувствовал, что кто-то сзади властно взял меня под локоть, как обычно берут сотрудники полиции нарушителей. Я оглянулся. Рядом стоял человек в ковид-костюме. На мой вопрос: «В чем дело?» - он ответил: «Я завотделом. Вы же хотели со мной поговорить. Пройдемте».

Я высвободил руку, зашел в палату, взял блокнот, авторучку и мобильный телефон. Чтобы сбить у завотделом столь агрессивный настрой, у него на глазах я поставил мобильный на запись. Он это видел! Но это его даже не смутило. Наш разговор стоит изложить более подробно.

Я представился и попросил представиться его. «Александр Юрьевич Юдин - заведующий терапевтическим отделением» - отрапортовал медик. Не дав мне проронить ни слова, продолжал: «Мы знаем о вас все. Вы поступили к нам 29 июля по направлению из Плещеевской ЦРБ. У вас пневмония средней тяжести и хроническое заболевание сердца. Так о чем вы хотели со мной поговорить?» Так начинают обычно допрос неопытные следователи: мы знаем все, лучше сознавайтесь во всем.

Я понял, что он не знает обо мне ничего, кроме того, что деревенский небритый мужик из Нижней Лужны с направлением из Плещеевской ЦРБ, в дачном одеянии пытается здесь – на его территории – качать права.

И это радовало: значит, раскроются до конца. Я попросил показать мне историю болезни для того, чтобы узнать: все ли распоряжения врача, в том числе и по отмене всех сердечных препаратов, туда вписываются. Последовал категорический отказ со ссылкой на пандемию. Тогда я попросил все мои показания по МНО, сославшись на то, что это их обязанность. Принесли мою историю. Он зачитал (дословно): «Ну вот, что вас интересует? Двенадцатого числа ваш показатель МНО - 1.8. Тринадцатого уже 1.2. Как видите, динамика хорошая». 

Понимал ли заотделом Юдин, что говорит? При норме МНО от 2 до 3, шло явное понижение.  Какая динамика? К смертельному исходу? Да при МНО 1.2 мое сердце уже просто не могло бы прокачать такую густую кровь. Что-то доказывать в данном случае Юдину было бессмысленно.

Тогда я попросил показать мне вчерашнее МНО за 14 июля. Полистав для вида историю болезни, он ответил: «Этого анализа нет. Наверное, забыли подшить». Я попросил его, чтобы он дал распоряжение дежурной сестре найти этот анализ. Он пообещал найти и показать, но не сейчас. Тогда я попросил его выяснить, кто и в какое время вчера -  14 июля - брал у меня кровь. Благо, что это могли сделать только две дежурных медсестры. Он, сославшись на занятость, пообещал выяснить. После чего я изложил ему ряд проблем, которые делали, по моему мнению, вверенное ему отделение, чем-то похожим на концлагерь.

Так совместный туалет всего с двумя унитазами: один для «М», другой - для «Ж», был разделен только тонкой фанерной перегородкой. Мужской писсуар около раковины вообще был открыт. Справлять малую нужду мужчинам часто приходилось в присутствии женщин.

Туалетной бумаги ни в «М» ни в «Ж» не было за все время моего пребывания, не говоря уже о бумажных полотенцах, чтобы вытирать руки. В основном у всех туалетная бумага была своя. Но были больные, к которым никто не приходил.  Вместо туалетной бумаги такие больные стали  использовать книги, которые лежали на журнальном столике в фойе, а затем перекочевали в туалет. Больше всего в этом плане страдали женщины. Молодые женщины и девчонки стеснялись туда входить, когда там были мужчины, и терпели. При интенсивном вливании антибиотиков и при отсутствии препаратов, поддерживающих микрофлору желудка, некоторые просто не могли дотерпеть. Замывать нижнее интимное белье им приходилось тут же в туалете в раковине для мытья рук. Ну а где еще, не в палате же? На раковине умывальника лежал небольшой огрызок мыла.  Больной после туалета мыл руки и тут же брался мокрыми руками за ручку входной двери, а затем и за дверную ручку палаты. Это ли не благодатная почва для передачи любого вируса, в том числе и ковида?

^{Туалет в больнице Семашко на тот момент, когда там лежал автор/ Фото: Виктор Балакин}

Резала глаз и то, что больных нагло и откровенно ущемляли в питании. И здесь большим экспертом быть не надо. Все познается в сравнении. На раздаче пищи работали две женщины. В одну смену к полновесной норме, часто добавлялись бутерброды с сыром, стаканчики сока, сдобные булочки или запеканка со сметаной и обязательно четыре кусочка хлеба в обед (два черных и два белых).  По два белых на завтрак и ужин. Если не наедался, давали добавки всем желающим.  Вечером дополнительно стакан кефира. В другую смену, как правило, черпак каши с супом в обед, два черных кусочка хлеба во всех трех случаях и чай без сахара. Утреннее сливочное масло в тарелке с кашей обозначалось небольшим, с копеечную монету, пятнышком, которое явно не тянуло на законные 15 грамм. Рацион в наших орловских тюрьмах, которые я посещал в качестве общественника, на фоне таких норм, казался царским ужином.  На мой вопрос о сахаре и белом хлебе, женщина, нисколько не смущаясь, ответила примерно так: пусть подходят и спрашивают, кому надо. Я никому не отказываю. Психолог, однако. Естественно, спрашивать, фактически, никто не решался. Да и почему они должны просить то, что им положено по закону? Многим из нас родственники приносили еду из дома. Хуже было одиноким, таким, как Серега из Кром, тем более что ужин начинался строго в 17:00, как поздний обед, а отбой в 22:00.

Пять часов без еды для человека, начинающего выздоравливать… - многовато будет. Ну и как мог глотать кусок хлеба нормальный человек, если на тебя смотрят голодные глаза твоего товарища по палате? Делились по-братски в палате всем, что у кого было.  Вскоре к нам стал приходить еще один одинокий мужчина шестидесяти лет из Сосковского района, как бы случайно, в то время, когда мы начинали есть свой домашний паек. Мы понимали. Прикармливали. И о каких мерах предохранения могла идти речь, когда твой сосед по палате просто хотел есть?

Но больше всего поражало откровенное хамство практически всех сотрудников отделения, начиная от уборщиц и заканчивая старшей медсестрой. На любые возражения больного наваливались сразу все работники, которые находились рядом. Вот лишь один пример.

В один из дней после обеда старшая медсестра прямо в коридоре возле нашей палаты отчитывала молоденькую уборщицу. Отчитывала так, что переходила на крик. Ей помогала еще одна уборщица немного постарше. На мою просьбы: «Вести себя тише», - услышал в ответ старшей, голосом на повышенном тоне: «Закройте дверь! Я еще раз повторяю: закройте дверь!». Старшую поддержала вторая уборщица: «Мы работаем, а вы нам мешаете…». В разговор включилась и кастелянша, которая почему-то сидела на посту дежурной медсестры. Женщина с мощным голосом объявила на все отделение: «Тихий час у нас с 15:00, а сейчас только 14:30. Имеем право». Противодействовать этому хамству было бессмысленно и бесполезно. Казалось, сотрудники этого отделения просто не понимали, что больница – не базар, а они не торговки. Здесь в принципе должна быть тишина всегда, а в тихий час – особенно.

Все это и некоторые другие факты я изложил завотделом Юдиину. Он отнесся к этому довольно спокойно и пообещал учесть мои замечания. При этом добавил: (дословно): «Ошибки бывают у всех. Вот, например, вы тоже нарушаете режим. На мой вопрос: «Чем?» - не минуты не смущаясь, заявил, что якобы две медсестры жаловались ему, будто я к ним приставал как мужчина. Но он Юдин – как бы делая мне одолжение -  запретил медсестрам об этом даже и говорить. Думал ли Юдин, в чем меня обвиняет? 67-летний старик с воспалением легких, с серьезным хроническим заболеванием сердца, который не сходит с унитаза, пристает к молоденьким медсестрам, да еще сразу к двум? Это походило больше на комплимент. О чем после этого можно было говорить с этим человеком?  Что это: подлость, корпоративная солидарность или круговая порука, как говорили в советское время? По иронии судьбы примерно сорок лет назад я лежал именно в этом отделении и именно в этой палате. Нужно ли объяснять разницу между тем, что было, и тем, что теперь?

Я встал и направился в свою палату, сел на кровать и стал осмысливать произошедшее. Мои размышления о сегодняшнем медобслуживании и людях, которые в нем работают, и которых когда-то вместе с учителями называли элитой нашей интеллигенции, прервала острая боль в сердце.  Дальше я помню только эпизодами.

Помню, как Серега из Верховья выскочил из палаты в поисках медсестры. Но на посту, видимо, никого не было. Помню, что своим мощным голосом он закричал на все отделение: «Помогите хоть кто-нибудь. У человека сердечный приступ!». Прокричал он, кажется, дважды. Но никто не бежал с капельницей и шприцом, как это показывают в дешёвеньких сериалах по ТВ, где врачи-герои самоотверженно спасают умирающего.  Все происходило страшно банально.

Через некоторое время в палату вошел мой лечащий врач. Он топтался вокруг меня, видимо, не зная, что предпринять. Потом появилась и процедурная медсестра. Она попыталась меня положить на кровать. Но при малейшем движении острая боль пронизывала сердце. Последовал укол, затем – второй. С трудом мне удалось лечь. При таких приступах мне помогал обыкновенный валидол. Но вот уже около двух лет, после того, как я стал пить сердечные препараты по отработанной схеме, таких приступов у меня не было. Поэтому я и не взял его с собой. Я попросил валидол. Но оказалось, то, что есть у каждого водителя в аптечке, на всех трех этажах терапевтического отделения не было. Вскоре, видимо, уколы сделали свое дело, и мне стало немного легче. Кажется, я уснул. После этого до самого вечера ко мне больше так никто и не подошел из медперсонала. Ну, хотя бы узнать: жив я или уже покойник?

«Миленькая, потерпи…»

 В ночь с 14 на 15 июля в пятой палате умирала женщина. Дежурная сестра старой советской закалки бегала полночи со шприцами и капельницам, тащила тяжеленный компрессор, который, по идее, должен вырабатывать кислород… И все время, даже когда бежала по коридору, приговаривала: «Миленькая, ну потерпи, сейчас я, сейчас сделаю укольчик…». Она одна отбила у смерти женщину. Но, как оказалось, всего на несколько часов.  Утром, когда пришли уже все врачи, специалисты, и медсестры, примерно в 10:00 женщине вновь стало плохо. Но уже никто не бегал со шприцами и капельницами, приговаривая: «Миленькая, потерпи…». Когда больные позвали врачей, те спокойно подошли, что-то попытались сделать, но уже через несколько минут констатировали смерть. Вот так все легко, спокойно и просто, что становится страшно.

Справедливости ради надо сказать, что таких медсестер, которые искренне переживали за здоровье и жизнь больных в отделении можно выделить, пожалуй, только три: та, что ночью вырвала из лап смерти умирающую женщину; еще одна, примерно такого же возраста и все того же советского воспитания, да молодая медсестра Дашутка. Остальные относились к таким экстраординарным моментам, как говорит молодежь, ровно. Особенно пугало равнодушие и хамство молодых медсестер и медбратьев, которые уже или получили дипломы врачей, или готовились стать врачами.

Завтра эти «ровные» заменят последних советских.

После моего разговора с Юдиным, медперсонал стал относиться ко мне еще более агрессивно. В спину, когда я проходил по коридору, как бы обезличено, слышались даже угрозы: этот что ли возмущается? Уж молчал бы. Ничего, мы ему все это возместим… - такой диалог услышал я, когда проходил по коридору. И так как в коридоре не было никого из больных, я принял это на свой счет. В этот же день выписали Серегу из Верховья. Хотели выписывать и Серегу из Кром, несмотря на то, что у него все еще держалась температура 37.5. Человек он глубоко верующий, талантливый иконописец и поэт, даже и не роптал. Но что-то в последний момент насторожило нашего лечащего врача, возможно, мой скандальный характер и конфликт, который разразился вокруг меня.

16 июля у меня вновь взяли анализ крови на МНО и поставили ту самую капельницу, от которой у меня начало болеть сердце. Примерно в 12:00 в палату вошел лечащий врач и с явным испугом в голосе сказал: «Прекращайте пить «Варфарин», у вас МНО 5.5. И чего это оно у вас так скачет?» - удивился он. 

Я рассказал ему, что именно после этой капельницы у меня начинает болеть сердце. На это он ответил (дословно): «Видимо, у вас перенасыщение крови водой. Отменим». Опять это неопределенное слово – «видимо». А где же анализ?  И тут у меня закралось сомнение: а носили ли до этого вообще мой анализ крови в лабораторию? Не писались ли эти показания здесь в отделение человеком, который вообще не имеет понятия, что такое МНО? Не отсюда ли и такие показатели и скачки: 1.8, затем 1.2, затем анализ не получился…И только этот единственный - 5.5 действительно выдала лаборатория?

Серегу из Кром выписали утром 17 июля, в его день рождения. В четырехместной палате я остался один. Теперь, в случае очередного сердечного приступа, на помощь позвать будет некому. У меня закралась мысль, что живым уйти отсюда мне не удастся. Да и чего стоит сегодня списать на пандемию одну или две человеческие жизни таких людей, у которых серьезное воспаление легких, хроническое заболевание сердца и солидный возраст? – предположил я. Об этом только и кричат наши врачи через все центральные СМИ, как бы подготавливая нас психологически к неожиданной смерти родных и близких, а то и своей. И кто сегодня сунется в наши больницы проверять, почему ты умер: от ковида или по преступной халатности врачей? Прокуратура? Роспотребнадзор? Вряд ли.

 Откровенно говоря, я стал обзванивать самых надежных друзей и просить их, в случае чего, помочь жене меня похоронить. Позвонил и жене. Ничего объяснять ей не стал. Просто, попросил прощение за все и сказал, что очень ее люблю. Женщины! Они все понимают без слов каким-то, только им присущим, чутьем. Поняла и моя. Дальше только слезы и мольба: «Только выживи…». И как покажут события «КРУГА ЧЕТВЕРТОГО» мои опасения были не напрасны.

Как быть тем, кому позвонить некому?

Моя судьба круто изменилась в этот же день ближе к 12:00. И теперь я буду считать этот день своим вторым днем рождения. Мне позвонил мой бывший руководитель – некогда чиновник федерального, а затем областного уровня, под чьим началом я проработал около 10 лет. Он знал, что я нахожусь в больнице. Поинтересовался, есть ли проблемы с лечением. Я ему ответил примерно так: у меня сейчас только одна проблема – уйти отсюда живым. Пусть с больным сердцем, с не долеченными легкими, пусть не выйти, а выползти, но уйти живым.

Не знаю, куда и кому он звонил, но уже через полчаса вокруг меня все изменилось и завертелось. Прибежал заведующий Юдин уже без ковидкостюма. Спросил, как самочувствие. Впервые за три недели он прослушал меня. Сказал, что хрипов в легких уже почти не слышно. Потом, как мне показалось, с придыханием в голосе, сказал: сейчас звонил САМ   (назвал фамилию чиновника) и интересовался вашим здоровьем. И я понял: теперь Юдин кое-что знает обо мне. А значит, закроется.

18 июня началась прекрасно. Где-то в 8.00, когда я еще дремал, в палату вошла очаровательная женщина лет…, проще говоря, совсем еще молодая. Она была в белом халате и маске. Неподдельно приветливо поздоровавшись, прощебетала: «Я дежурный врач. Я должна вас осмотреть. Не бойтесь, я уже переболела ковидом…». Она слушала меня, простукивала пальчиками и все так же добро щебетала. Весь ее разговор и действия были наполнены искренность и человеческим теплом. Потом заключила: «Хрипов в легких у вас уже нет. Вы молодец». Моя старая душа от такого женского внимания и тепла запела и расцвела, как старый пень в осенний день. Настроение несколько испортила процедурная сестра, которая опять принесла туже капельницу, от которой у меня начинало болеть сердце. Я сказал, что врач ее отменил. Она ответила: «Ничего не знаю. Давайте ставить». Я отказался. В дальнейшем все происходило по расписанию. Так же прошло и воскресение: буднично и тихо до скукоты. Так закончился мой путь по третьему кругу (третья неделя) в этом заведении под названием больница.                                                                               

Продолжение следует…

Виктор Балакин